Юрий Маркин

«Какие были у меня в жизни основные поворотные моменты? Один из них связан с трагической ситуацией – это когда в 1995 произошел инсульт, после чего я стал играть одной рукой. В молодости я очень увлекался виртуозностью, а одна рука не позволяет бушевать особенно. И еще гораздо ранее – уход из Консерватории»

- Вы сами, по своей воле бросили занятия на курсе Родиона Щедрина?

- Да, сам. Щедрин в первый раз пришел преподавать в Консерваторию и я был его первым учеником, учеником под №1. У меня на то время накопилось уже немало собственных сочинений. Родион Константинович сказал: «Не знаю, чему Вас учить». И я в это, конечно, поверил и гордился. Это были 60-е годы, оттепель, освоение западного авангарда, да Щедрин и сам увлекался передовой музыкой... Мы занимались у него на квартире, в доме Союза художников напротив гостиницы «Минск». Он хотел, чтобы я сочинял современную советскую музыку, но я упрямо писал авангард. А у него самого в квартире все стены были заклеены нотными листочками с цитатами из западной музыки: Антон Веберн, Берг, Штокхаузен... Я интересуюсь: «Зачем это вы наклеили?». А он часто ездил на Запад, говорит: «Если я поеду и меня попросят сыграть что-то, я должен это знать».

- То есть сам Щедрин музыкального экспрессионизма и авангарда не чуждался, но в сугубо практических целях?

- Да, и меня насторожил этот меркантилизм… А из-за того, что я жил в общежитии, в комнате с вьетнамцем, время на собственные сочинения было только в воскресенье, когда мой сосед уходил. И, в общем, я писал внешне профессионально, но какую-то белиберду с точки зрения сердца. А Щедрин меня хвалил. Потому что это было современным языком написано. И тут я понял, что даже такой опытный композитор, мастер не может понять - его обманывают или нет. И начался у меня какой-то процесс нехороший в душе.

- А тут как раз и джазовые страсти стали накаляться?

- Да, я в это время как раз увлекся джазом со страшной силой. А в Астрахани, надо сказать, я учился в музыкальном училище по классу контрабаса. И тут, в Москве, товарищи меня пригласили, говорят: «Ты нам нужен как контрабасист». Было такое заведение – кафе «Молодежное», там играл знаменитый квартет Вадима Сакуна, в его составе - трубач Валерий Пономарев и саксофонист Высоцкий, потом эмигрировавший в Америку. И я увидел в кафе «Молодежном» настоящую музыку, а в Консерватории какой-то формализм, который, может быть, и уму, но не сердцу. Вот так и стал у меня назревать душевный конфликт.

Я читал воспоминания Макаревича, как они увлекались роком до полного сумасшествия. То же самое было и у нас с джазом: мы ночью не спали, спорили, слушали магнитофон, приемник. Совершенно как одержимые! Я сейчас уже понимаю задним числом, что в консерватории приобрел некие болезненные комплексы. Современно или не современно – как поступать художнику? Следовать моде или все-таки сердцу своему? Кстати, чтобы играть традицию нужно известное мужество. А быть на грани моды – это легче в какой-то степени…

- Неужели авангард легче играть, нежели классику?

- На самом деле, да. Например, в академической школе живописи только рисунку учатся пять лет. А в авангарде - пожалуйста, бери холст и сразу вперед. Andy Warhol как очевидный пример. И это вошло в моду, эстетика пещерного искусства возобладала. В музыке то же самое.

- И Вы не смогли для себя примирить эти противоречия?

- Хачатурян или Чайковский говорили - нужно писать по зову сердца, и не думать о том, как к этому отнесется музыка. А на курсе в Консерватории учили, что нельзя долго играть на одной ноте, оркестрантам скучно и они начнут рассказывать анекдоты… Основной упор в обучении делался на партийно-коммунистические дисциплины, а это кошмар, конечно. Опять противоречие! И такие моменты накапливались, приведя меня к дикой депрессии… Короче говоря, мне постепенно стало надоедать в Консерватории.

- И это после всего того, что Вы пережили, чтобы в эту Консерваторию попасть?? Вот это действительно кажется полным противоречием – и логике и практике…

- Да, в молодости я был юноша решительный: приехал из Астрахани с оркестром народных инструментов на какой-то смотр (играл там на треугольной балалайке) и вместо репетиции пошел прямо в Союз композиторов с портфелем своих нот. Был там такой человек, Чулаки Михаил Иванович, преподаватель Консерватории и важный чин в СК СССР, впоследствии - директор Большого Театра. Вот я к нему и заявился в кабинет.

Этот Чулаки был страшно удивлен, что приезжают какие-то юноши из провинции с готовыми партитурами балетов. Он сказал: «Вам надо поступать в консерваторию обязательно». Я говорю: «Меня отчисляют из училища за срыв репетиции». Тогда он позвонил в Министерство и меня простили и оставили. Правда, поступить в Консерваторию в тот же год все-равно не пришлось, потому что не было диплома об окончании среднего учебного заведения. Но в те годы существовало правило: на вокальное отделение и композицию можно поступать с неоконченным образованием, имея один год трудового стажа. И я поехал работать в Хабаровскую филармонию, а потом уже поступил.

- Судя по Вашим книгам и воспоминаниям, не очень похоже, чтобы Вы во время работы на Сахалине и в Приморье, не покладая рук готовились к вступительным экзаменам…

- Это да, я даже что-то на тройки сдал… Это не главное. Чулаки уже всем рассказал о таком одаренном юноше, и меня взяли. И это действительно была фантастика, потому что в Астрахани Московская консерватория считалась местом для небожителей. А тут вдруг какой-то бывший контрабасист, не принятый в Саратовскую консерваторию, поступил в Московскую. Я стал студентом в 22 года. Выглядел на курсе переростком-Ломоносовым, потому что вместе со мной поступали 17-летние выпускники Центральной музыкальной школы (Рыбников чуть раньше, Марк Минков со мной вместе, Максим Дунаевский потом).

На первом курсе в общежитии я неожиданно встретил своего астраханского сотоварища, считавшегося сверх-талантливым в нашем районном масштабе. Сын начальника местной тюрьмы, в отрочестве он здорово надо мной измывался, бил… И вдруг видит меня студентом столичной Консерватории! Он был поражен, только и сказал: «Всяких принимают теперь».

- Где и когда зародилась Ваша страсть к сочинению музыки? Что к этому подтолкнуло?

- Я принялся сочинять музыку, еще учась в астраханском училище, меня это интриговало. Когда я поступил на первый курс, наш педагог по теории музыки (до сих пор помню его фамилию - Эдингер) попросил всех что-то сочинить. И мое сочинение он отметил, как лучшее. Я, кстати, ставлю его чуть ли не своим первым учителем композиции. Еще я написал музыку для выпускного вечера в школе, причем очень долго работал над аккомпанементом для песни, считая его самым главным. Вот так попала мне в душу эта бацилла сочинительства, и я стал думать - как же научиться сочинять музыку! Нашел какой-то учебник, но по учебнику ничего не понял. Мне тогда очень нравился Прокофьев... И вот на все заработанные деньги я скупал балеты и симфонии Прокофьева и анализировал - буквально переписывал своей рукой его ноты, чтобы представить, как будто я сам их пишу. И действительно метод мне помог. Короче говоря, к концу третьего курса в музыкальном училище мне надоел мой контрабас. Я уже был автором многих произведений, сочинил балет «Волшебник Изумрудного города», посылал свои композиции в Дом народного творчества, в Москву, и мне шли положительные отзывы. Я набрался смелости и показал свои аранжировки самому Лундстрему, приезжавшему в Астрахань на гастроли. И он мне сказал «молодец» и то, что надо анализировать музыку... Такая была встреча.

- И вот, после всех этих подвигов и успехов – Вы покидаете курс Родиона Щедрина. Не жалеете сейчас, что тогда так резко развернулись и ушли из академической музыки? Консерватория, это – великая вещь…

- Внешне-то великая, но душа-то человеческая тоже не железная. Я не замарался, не кривил душой, не сдавал эти экзамены поганые – в этом смысле я на высоте, сохранил себя. Но карьеру испортил, конечно. Потому что я всю жизнь продолжал быть серьезным музыкантом и сочинял серьезную симфоническую музыку. У меня написано 17 симфоний... Но я порвал с тем миром и нет возможности профессионального контакта.

Мне, кстати, Щедрин, когда я бросал, предрек «Вы помрете под забором». Не сбылось, конечно, что под забором, но я себе усложнил жизнь значительно. Я презирал Союз композиторов, там все конъюнктурщики, и тысячи так называемых серьезных композиторов в Москве не более чем "инструментовщики"... Для оркестра такой может написать грамотно, но что написать – это уже вопрос.

Я называю сочинительство материализацией духа: вот мое творение, я как бы ухожу туда молекулярно - в кодированные нотные записи. То есть я умру, но останется музыка.

- "Душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит "?

- Да, и так с каждым композитором, все они живы в музыке своей, и Чайковский жив. Поэтому для меня это так важно.